Годам к сорока пяти господин Демье, уже считавшийся большим художником, начал слепнуть.
Узнал о своей болезни он следующим образом. Как-то раз, вернувшись домой ранним вечером, госпожа Демье, особа, сперва родившая ему сына, и только потом ставшая молодой женой, застала его выбирающим цвет для закатного фона.
- Ох, Александра, я не могу, это какой-то кошмар, - заключил он, не оборачиваясь к ней. - Я никак не могу подобрать нужный цвет.
- Ах, Оноре, вечно ты со своими проблемами! - ответила она, ровно так же как отвечала последние пару месяцев. - Ты же видишь, что закат красный.
- Милая моя! - возмущённо ответил Оноре, поворачиваясь к ней и поднимая палитру, на которой было семь различных красных цветов, - типов красного цвета так много, что я бы замучался их перечислять!
- Ой, так выбери любой, они все красивые. - пожала плечами Александра и начала переодеваться.
Пока она снимала верхнее рабочее платье, Оноре отвернулся и продолжал:
- Красивые-то красивые, но правильный только один.
- Оноре, в последнее время ты слишком много ворчишь.
Господил Демье хотел что-то ответить, но не стал. Повернувшись, он посмотрел как Александра, полураздетая, уходит в дальние комнаты. Она была очень довольна победой в коротком споре и теперь собиралась немного отдохнуть после работы. Он же задумался. В самом деле, последние пару месяцев он ужасно уставал и был постоянно всем недоволен: и своими работами, и погодой, и манерами жены, так и не бросившей работу швеи. Закрыв глаза и сев в глубокое кресло напротив окна, залитого оранжево-красным закатом, он задумался. Через мгновение он понял, что у него болит голова, и болит уже не первый день, а может быть даже и целый месяц. Немного посидев, потом поднявшись, тщательно вымыв палитру и промыв кисти, завесив холст тканью и закрыв окно шторой, господин Демье поднялся к себе в спальню и лёг на кровать, надеясь выспаться. Выспаться ему не удалось.

Поднявшись утром, он ощутил себя в том же дурном настроении, что и вчера. Голова и правда болела. Внизу на кухне звенела посудой Александра. Оноре не спеша поднялся, оделся, заправил кровать и спустился вниз. Его жена ходила по кухне, держа в руках маленького сына, которого кормила, и в то же время помешивала горячий суп, расставляла тарелки и сыпала в чайник какие-то травы. Оноре хотел что-то сказать, но промолчал. Жена его, увидев что он спустился, улыбнулась, после чего продолжила свой сложный танец. До воскресной службы оставалось ещё больше часа, поэтому можно было не торопиться. После службы, решил Демье, надо будет обязательно зайти к врачу. Он наверняка что-то посоветует. Демье закрыл глаза и задумался. В воображении его плыло закатное солнце в рубиново-красных облаках. Волны облаков накатывали на него и понемногу уносили головную боль. Восточное небо темнело и становилось прозрачным, через него просвечивала растущая луна, а солнце медленно тонуло. Звякнув особенно громко, Александра выругалась, и солнце пропало. Демье открыл глаза и почувствовал, как голову сдавило.
После службы, просидев полчаса в тёмном храме и надышавшись тяжёлыми благовониями, он понял, что ему стало только хуже. Они с женой шли по широкой улице, залитой тёмной красно-коричневой глиной, которую перемешивали лошадиные ноги и широкие колёса. Оноре недовольно щурился на солнце, а Александра смотрела по сторонам, разглядывая витрины магазинов. Они нечасто выбирались в город, и хотя повод был нерадостный: им надо было дойти до врача, настроение у неё было таким, будто они снова, как много месяцев назад, пошли на свидание. "В конце концов, - думала она, - какая разница, где посидеть, в кафе или в кабинете? И так и там много новых впечатлений". Оноре видел радужное настроение супруги, и это ещё больше портило его собственное, хотя он и старался это не показывать. "Ей-то никуда не надо" - думал он и время от времени пытался представить, как вечером снова станет у открытого окна и будет рисовать закат. Сегодня это представлялось очень сложно. Вместо сюжета картины виделось как он пьёт таблетки и лежит на диване, как его укачивает и как хочется поскорее уснуть. Очень хотелось лечь тут же на землю, свернуться и закрыть глаза. Но об этом он старался не думать.

Врач осматривал его очень долго. Светил в глаза отражением от свечи, разглядывал нос и уши. Александра ходила по кабинету, пока врач сидел над её мужем, и рассматривала полки, где стояли во множестве книги, модели костей, деревянные кораблики, часы и таблички.
- А это что - компас? - спрашивала она, подходя к очередному шкафу.
- Да, - не глядя отвечал врач
- Ой, мой двоюродный дядя был моряком, он часто выходил в море. Время от времени он заявлялся к нам в гости. Если это было после плавания, он сыпал всякими угощениями, а если сразу перед плаванием - то, как правило, просил в долг. Он был не бог весть каким моряком, но всюду к месту или не к месту вставлял какие-то морские цитаты. Даже во время молитвы, когда мы говорили "перст указующий" - он специально вставлял "компас указующий".
Врач делал вид что хмыкнул, Александра продолжала говорить, Оноре следил за шариком, который то подносили ему к носу, то отодвигали.
- Боюсь, это - прогрессирующая слепота, - заключил врач. Вы начинаете хуже видеть, и чтобы разглядеть хоть что-то сильно напрягаете глаза. Вам надо смотреть поменьше.
- В смысле, поменьше? - не понял Оноре.
- Знаете, каждому Богом отведено разное количество всего, - пояснил врач. Представьте себе большой котёл с едой. Огромный котёл, полный телятины, картофеля и шоколада. Это - то количество еды, которое человек съест за свою жизнь. Чем меньше мы едим, чем дольше расходуем этот котёл, тем дольше в итоге сможем прожить. Поэтому нам так помогает голодовка.
Демье скривил рот, но спорить не стал. Александре, впрочем, эта мысль очень понравилась.
- Это потому постящийся здоровее других и дольше проживёт? Это потому что он мало ест? Для этого пост и сделали?
- Да-да, именно. Со зрением ровно так же. Бог дал вам увидеть сколько-то всего, и чем больше вы видите, тем меньше у вас остаётся. Если закрывать глаза на какое-то время, то можно продлить своё зрение на большее время.
- Но как мне рисовать?! - возмутился Оноре
- Если хотите что-то видеть, я бы посоветовал вам оставить это занятие.
- Но... - хотел возразить он, но врач не дал договорить
- Вы и так уже большой художник. Если вы ослепнете совсем, то точно ничего больше не нарисуете. А так вы сможете ещё хоть что-то видеть.
Александра наклонилась над сидящим мужем и обняла его, прошептав "всё будет хорошо".
"Ничего не будет хорошо" - хотел ответить Оноре, но промолчал.
- Итак, купите в аптеке плотную кожаную повязку, носите двадцать два часа в сутки. На ночь лучше не снимать, по крайней мере пока не научитесь спать плотно зажмурив глаза. Шёлковая ночная повязка, кстати, тоже подойдёт. От головной боли принимайте спиртовой раствор кокаина, три капли разводите в ста граммах воды, мерный стакан можно купить в аптеке внизу. Там же возьмите трость. И если почувствуете, что вам становится хуже - приходите снова.
- Хорошо, спасибо доктор, - пробубнил Оноре.

Выходя от врача, они заглянули в аптеку. Александра уговорила мужа сразу надеть повязку, и теперь вела его под руку. Господин Демье чувствовал себя очень неприятно. Ужасное чувство беспомощности, когда он не видел ничего вокруг и не мог ни на что опереться кроме плеча жены, накладывалось на странное ощущение пустоты, возникшее после разговора с врачом. Голова болела особенно сильно, но на это уже никто не обращал внимания.
Прийдя домой и сев в глубокое кресло, господин Демье впервые понял, что не может определить, где находится. Вчера, сидя здесь же, он смотрел на закат. Сейчас его глаза были плотно закрыты, так что он не мог ощутить ни окна напротив, ни холста сбоку, ни шкафов с художественными инструментами. Он пытался на ощупь определить, из какого материала сделано кресло, и не мог. Он хотел понять, светит ли солнце, пытаясь уловить теплый луч из окна, но не мог. У него даже не получалось оценить время, хотя последние годы его распорядок жизни был очень последователен. Было невозможно понять, сколько уже прошло времени с момента его возвращения домой. Оноре попытался про себя досчитать до тысячи, но сбился почти сразу. Когда Александра вернулась домой с лекарствами, она застала мужа в слезах. Господин Демье плакал впервые за много-много лет. Весь вечер она развлекала его рассказами о своих родственниках, о том как она болела и как болели её братья. Оноре кивал, молчал и совершенно ничего не слушал.

Они договорились снимать повязку незадолго перед закатом. Приходя с работы, Александра открывала глаза своего мужа. Протирала его лицо и шла готовить ужин. Демье же садился за холст и приступал к работе. Перед ним был ярко-алый закат, и он проводил долгие минуты, смешивая цвета, чтобы получить тот, который был бы похож на настоящий.
Зрение уходшалось стремительно. Вид из окна, на который до болезни было потрачено три месяца, был закончен за неделю. Ещё за полторы недели был написал двойной портрет его жены, поющей в обнимку с сиделкой для их маленького сына. Ангельский вид поющих до того растрогал художника, что в последний день он не мог сдержать слёз. Он, впрочем, говорил что на самом деле глаза слезились из-за болезни. Каждый раз как он открывал глаза, он видел мир всё тусклее и тусклее, так что через месяц он перестал рисовать красками, и пользовался только карандашом. Два часа рисования пролетало очень быстро. Когда солнце задилось, жена заходила к нему, помогала собирать материалы, в сумерках они складывали рисунки. Она помогала надеть шёлковую повязку на глаза и шли ужинать. Ужинали они в полной темноте, после чего отправлялись спать. Александра провожала мужа до своей спальни, аккуратно складывала одежду и ложилась рядышком. Оноре ещё долго лежал неподвижно и проводил в своей голове контуры всадника, которого хотел, но так и не успел дорисовать. Приходило утро и встречало его в кровати. Непривыкший лежать долго, он поднимался, но никуда не мог пойти и сидел на одном месте. Александра звенела чем-то на кухне, мальчик время от времени начинал реветь и так же внезапно переставал. Без пятнацати десять, уходя на работу, она поднимала его с кровати, помогала одеться и спуститься на кухню, где он должен был ближайшие полдня просидеть у окна, принимая солнечный свет. Вечером, приходя с работы, она же снимала повязку. В промежутке между этими двумя точками Оноре был предоставлен сам себе. Он молча сидел и обдумывал слова врача, слова жены, слова сиделки и кухарки, вспоминал прошлое и пытался досчитать до тысячи. Так проходило полдня, потом приходила кухарка и готовила ему питательное блюдо из моркови. Потом уходила - и мысли продолжались.

Распорядок дня, установленный по наставлениям врача, был неудобен для всех, но в желании успеть сделать как можно больше всего Оноре соблюдал его с завидной точностью, что ему, впрочем, не помогло. Как и ожидалось, спустя полтора месяца после начала болезни, в очередной раз сняв повязку, Демье не увидел ничего.





"Знаешь?" - как-то раз бессонной ночью сказал Демье своей супруге, уже уснувшей. Та пошевелилась и её дыхание стало тише. "Мне кажется, этот шарлатан всё испортил. Он заставлял меня носить маску, чтобы сохранить зрение, а в итоге вместо того чтобы сорок дней видеть мир вокруг я двадцать два часа в сутки смотрел на темноту".
"Не говори так, Оноре, - заспанно ответила ему жена, - никто не может знать что бы было. Может, ты бы перестал видеть уже на следующий день?"
Демье, уже много раз обсуждал это сам с собой, и знал, что ответить:
"А если бы нет? Если бы я провёл хотя бы два полноценных дня..."
"Ты много сделал за это время, - ответила Александра, - твои "поющие" прекрасны" - и она поцеловала мужа.
Тот замолчал. Она повернулась и затихла. Через минуту она уже дышала так ровно и глубоко, как умеют только спящие, а он лежал на спине и повторял про себя её слова.

Его по-прежнему будили по утрам, он всё так же сидел днями напролёт у окна, но теперь уже без повязки на глазах. Он сидел, открыв глаза, до тех пор пока они не начинали зудеть, потом на пару секунд закрывал и открывал опять. Вокруг была та же темнота, что и всегда. Время от времени он говорил себе что-нибудь вроде "проклятый доктор, он всё испортил" - и сам злился на себя, того доктора и всех, кто до такого довёл. Он бил со злостью по креслу, в котором сидел, плакал, кричал и ругался. Проходило несколько часов, и в пустом доме появляась кухарка или сиделка с его сыном. Они ходили по комнатам, иногда заглядывая к нему и задавая глупые вопросы вроде "как вы себя чувствуете" - и тут же уходили, не дожидаясь ответа. "И за что мне такое?" - думал Оноре, сам доводя себя до слёз этим вопросом. Он вспоминал своё прошлое - и оно казалось ему совсем обычным, даже хорошим. Он хорошо учился, почти не дрался, а что до Александры - так они почти сразу поженились! Много рисовал, собрал две выставки, где познакомился с будущей женой. Он даже предлагал ей оставить работу! Двухсот франков в месяц, что он получал, хватило бы чтобы не делать больше ничего, при этом содержать кухарку, сиделку, садовода и горничную. Но Александра последовательно отказалось почти от всего. А теперь где взять на это деньги? Их сбережений хватит на пару лет, не больше. Перед мысленным взором Демье прошли красочные картинки его будущей нищей жизни. Вот от него уходит жена, вот дом разрушается, он бродит по тротуару, протягивает руку, ему дают какие-то монетки и он, сидя у широкой стены, жуёт чёрствый хлеб. Это выглядело так реалистично, что он совсем забыл о своей слепоте и весь оставшийся день разглядывал эту трагичную историю.

Вечером Александра пришла с хорошим настроением. Она напевала про себя старую песенку. За ужином она рассказала, что нашла покупателей на "поющих". Её можно будет продать за фантастические тысячу франков!
- Надо же... - ответил Оноре, обрадовавшись, но не очень, - а кто покупает?
- Кто-то покупает. Но представь себе только: тысяча франков! Это же можно ещё целый год оплачивать сиделку, а если попрощаться с кухаркой - то и полтора.
- Это был Жан, да? Камиль? Он всегда меня поддерживал... Я многим ему обязан...
- Нет, это не он - ответила Александра упрямо.
- Ну а кто же тогда?
- Кто-то другой. Ах, Оноре, да разве это важно, кто покупает твою картину? Если он покупает, значит он ею восхищён. Значит, он считает её важной. И ты тоже должен считать свою работу важной и стоящей таких денег.
Демье повесил голову. Радость от продажи картины, прежде захватывавшая его на несколько дней, испарилась очень быстро. Александра оказалась рядом, обняла его голову, прижала к себе.
- Ах, бедненький мой. Не переживай, всё будет хорошо.
"Ничего не будет хорошо" - подумал он, но ничего не сказал. Прежде продажа работ давала ему силы работать дальше, а сейчас работа остановилась, и никогда больше не начнётся. Жизнь заканчивалась, и заканчивалась довольно грустно. Вечером, сидя на кровати перед сном, Демье поднял ладони, как поднимал их тысячу раз. В темноте он видел их перед собой, как настоящие, исчерченные линиями жизни и смерти. Ему представлялось, что он держит в ладонях лёд, но он тает, и невидимые капли скользят по пальцам и падают вниз. И ощущение того, что вся его жизнь плавится, утекает и исчезает встало вдруг столь отчётливо, что он в самом деле ощутил, что его ладони полны воды. Чуть позже он понял, что это были его же слёзы.

Прошло ещё полтора месяца. Демье не занимался ничем. С утра, поднявшись, он сидел на кресле в гостиной или на стуле в кабинете - а может и на своей кровати. Сидел подолгу, думая о том, же, о чём думал вчера - о прошлом, о том что было и чего больше не будет. Перебирал у себя в памяти бусинки воспоминаний, красочных и ярко сверкающих на фоне его тёмного настоящего. Он чувствовал себя всё хуже. В один из дней он поднялся с кровати с намерением продолжить жить как прежде. Пройдя пару шагов, нащупав рубашку и брюки он оделся, застегнул все пуговицы, подошёл к двери своей комнаты и остановился. В доме была тишина, все ушли ещё утром и до вечера не вернутся. Мысль о том, что никто не будет его видеть, отвлекать, оценивать, привлекала. Хотелось пройтись по комнатам, вспомнить чувство владения своим домом. Казалось бы, он прожил в этом доме много лет и сможет ориентироваться даже с закрытыми глазами. Оноре открыл дверь комнаты, сделал пару неуверенных шагов, потом остановился. Где-то впереди была лестница. Раньше по этой лестнице он ходил не глядя, в одной руке держал кружку, в другой газету, теперь он не мог пошевелиться, потому что не знал, где она. Ощущения в ногах говорило, что ровная поверхность заканчивается буквально в двух сантиметрах он носков туфлей. Значит, тут же должны были быть перила, но руки их не находили. Проведя по воздуху пару раз, Оноре попытался нащупать перила лестницы, но их нигде не было. Он пригнулся, вытянулся, но не ощущал их ни впереди, где, как он чувствовал, они были всегда, ни сбоку - нигде. По коже прошёл неприятный холод. Он чувствовал, что впереди спуск, провал в полу. Чтобы удержаться, ему надо схватиться за что-то руками, но схватиться не за что. Он провёл ногой по полу, проверил впереди, сбоку. Провала не было. Лестница была ещё далеко, Ему стало ещё хуже: где же он тогда? Спуск всегда был в двух шагах от двери в его комнату, а теперь он ищет его и не находит. Опустившись на колени, он стал ощупывать пол вокруг себя. Вытянув руки, он трогал доски, вертелся вокруг себя и пытался вспомнить, куда надо было направиться.
Рука нащупала гвоздики, потом переход от тонких мягких досочек к широкой и плотной. Это первая ступенька. Подобравшись к ней, проведя ладонями по краю, сбоку он нащупал тонкие перила. Вздохнув, от схватился за них обеими руками и поднялся с колен. Ноги так и остались полусогнутыми. Он почти висел на перилах. Сразу испугался, что они не выдержат и надломятся, от этого стало страшней и ноги стали подкашиваться ещё сильнее. Прижавшись к перилам всем телом, держась обеими руками, он снова опустился на пол. Хотелось отдышаться, почему-то он страшно устал.
Прошло довольно много времени, прежде чем он решился продолжить спуск. "Это мой дом" - повторял он себе, но тело было сложно в чём-то убедить. Оно не узнавало этой лестницы, не узнавало перил. Он помнил, сколько ступенек ему надо пройти чтобы оказаться внизу, но каждая имела бесконечную высоту и в памяти казалось такой узкой, что удержаться не было никакой возможности. Подтянувшись, держась за перила, он поднялся, выпрямил непослушные ноги и нащупал ступнёй край ступеньки. Сдвинул ногу, не поднимая. Под ступнёй возник провал. Сжав перила покрепче, Оноре вытянул носок, чтобы нащупать следующую ступеньку. Её не было. Провал в полу оказался бездонным и нога ощущала только воздух. Память говорила, что ступеньки невысокие, но представить, где следующая, было невозможно. Одной рукой он перехватил перила и медленно переместился ближе к краю лестницы. Вытянул ногу посильнее. Потом сдвинулся ещё и ещё, пока наконец кончик ноги не коснулся твёрдой поверхности. Для этого пришлось вытянуть ногу так сильно, что она начала ныть. Оноре снова сел на пол, осторожно опустив своё тело, вытянув руки, по-прежнему держась за перила, но при этом вытянув ноги так, чтобы касаться при этом следующей ступеньки. Он сел, отдышался и понял, что находится в чудовищно неудобном положении: прижимаясь к перилам спиной, одной ногой вытянувшись вниз, другую отодвинув очень далеко.
Сейчас, сидя на полу, он чувствовал себя гораздо увереннее. Он развернулся, спустил на ступеньки вторую ногу, отпустил одну руку от перил и положил её на колени. Отдышался. Сам того не замечая, он всё равно плотно прижимался одним боком к перилам, но теперь он чувствал себя немного легче. Желание спуститься вниз уже почти пропало. Мысль о том, что сейчас надо будет снова встать и снова искать следующие ступеньки в темноте, ужасала. Посидев какое-то время, он лёг на спину. Вытянув руки он вдруг нащупал дверь в свою комнату. За всё это время он не прошёл и двух шагов.

Вернувшись домой под вечер Александра застала своего мужа сидящим в самом низу лестницы. Он сидел, прижавшись головой к перилам, сидя на последней ступеньке и смотрел в её сторону, закрыв глаза. На секунду испугавшись, она тут же подбежала к нему и взяла его за руки.
- Ты сам спустился с лестницы? Какой молодец! Я так рада за тебя!
- Прости, Александра, - отвечал он тихо, - я больше никогда не буду...
- Это же здорово! - не унималась она.
- Я хотел пройтись, но... Я больше никогда...
Александра сидела рядом с ним на последней ступеньке лестницы, обнимала его голову. Он еле слышно что-то говорил.
- Я договорилась, - сказала она наконец, - о твоей новой выставке.
Оноре замолчал, задумался.
- Какой выставке?
- Ты много всего нарисовал за последние полгода. Я давно хотела показать всё, что у тебя получилось. И вот, наконец, нашлась возможность.
- Но Александра! Я же не могу больше...
- Неважно! - горячо ответила она, - у тебя много прекрасных работ, и я хочу показать их миру.
Оноре не знал, что ответить. Александра рассказывала про зал, где они будут выставляться, про то, как и с кем она договорилась. Она уже примерно оценила стоимость всех работ, которые будут развешены, и она уверена, что добрую часть из этого удастся продать.
- Я даже уговорила Жана дать на недельку "поющих", мы повесим их на входе.
Оноре молчал. Слово "выставка" блестело для него как бриллиант, но ему было страшно что-то начинать. Сама мысль о том, что он больше никогда ничего не нарисует, пугала и мешала составлять какие-то планы. Казалось, обязательно есть какая-то проблема, что-то что она ещё не учла, из-за чего всё пойдёт прахом. Ощущение, что всё рушится и рассыпается, преследовало господина Демье последние несколько недель, и даже случайная радость в итоге рассыпалась под тяжестью этого чувства.





Александра всерьёз загорелась идеей выставки. Часами напролёт она шуршала бумагами, обдумывала план, располагала картины в том или ином порядке. К ней теперь часто заходили гости. Оноре сидел в кресле у стола и доброжелательно кивал каждому знакомому голосу. К нему подходили старые друзья, держали его за плечо, пожимали руки, говорили что-то ободряющее, но во всём ощущалось неестественность. Он был ещё жив, и всё же знал, что это будет его посмертная выставка.
- Я хочу чтобы на входе висели "Поющие". Они получились просто волшебно! - заявляла Александра
- Я не уверен, - отвечал Оноре и напрягал память чтобы вспомнить, что там было нарисовано, - кажется, ничем не примечательный сюжет.
- Но какое впечатление она оставляет!
- Ах, Александра... На одном впечатлении далеко не уедешь! - отвечал Оноре, на миг становясь тем знатоком изобразительного искусства, что был когда-то, - люди смотрят на картины чтобы видеть образы, сюжет, мастерство художника. Впечатление мимолётно, его не ухватишь и им не поделишься.
- Не знаю... Глядя на эту картину я вижу ощущение, с которым она была нарисована.
- Ты предвзята, а любой другой...
- Но эту картину же купили! - отвечала Александра, и с этим Оноре не мог поспорить, - её купили, а значит кто-то тоже увидел в ней что-то своё.

Оноре всё не мог допустить мысли о том, что всё пройдёт хорошо. Днём и ночью он думал, что может пойти не так. В то время как его жена сидела и перебирала картины, пытаясь понять какую куда поставить, он перебирал варианты, почему всё закончится плохо.
- Так и знай, никто не придёт. - заявлял он.
- Ну почему ты так думаешь? - отвечала она, заполняя карточки с подписями
- Люди интересуются творчеством автора, пока он что-то может творить. А я уже ничего не нарисую. Зачем им старые картины художника, который ничего больше не сделает.
Александра отрывалась от карточек, походила к мужу, обнимала его и говорила:
- Люди любят тебя и твоё творчество, а значит всё будет хорошо.
- Ничего уже не будет хорошо, - отвечал он, но спорить переставал.

- Мне чего-то не хватает, - говорила она время от времени, - нужно какое-то настроение, которого ещё не было. Чтобы все чувствовали, о чём эта выставка.
Оноре не понимал, что она говорит. Он всё глубже и глубже погружался в тоску. Он много лет проводил дни стоя за мольбертом на природе или у окна, а теперь вынужденное безделие сводило его с ума. За первые дни он передумал уже все мысли, которые мог, и теперь обдумывал их по третьему-четвёртому разу. Он так часто злился на то, что с ним произошло, что уже устал от этого чувства и его слепота больше не вызывала в нём никаких эмоций. Даже грусть, которую он испытывал, приходила из-за чего-то стороннего, например от невозможности встать и заняться чем-то привычным: почитать газету, зайти в гости к старому другу. За те три месяца, что он провёл взаперти в своей мрачной перщере, он свыкся с мыслью, что больше никогда и ничего не случится.
- Знаешь, Александра, - сказал он ей как-то утром, пока сиделка собирала их сына внизу на кухне, - я чувствую, что после этой выставки меня ждёт смерть.
- Ах, Оноре, не говори так, - невозмутила ответила она, - всё будет хорошо.
- Нет, милая, я чувствую, что с этим всё заканчивается.
- Оноре, ты просто не хочешь признать, что жизнь продолжается. Пока ты живёшь, может случиться что-то хорошее. А так...
- Да что хорошего может случиться со слепым? - обиженно отвечал он, - ему подадут на две монетки больше чем вчера?
- Ой, Оноре, не преувеличивай. Мы не бедствуем, у меня есть своя работа, а если что - продадим ещё какие-нибудь твои картины. После выставки, я уверена, на них будет большой спрос!
Оноре качал головой.
Просидев весь день и ощущая неприятное желание сделать хоть что-то, но не имея возможности, к вечеру Оноре уже был совершенно без сил. Александра вернулась с работы, принеся какие-то холсты и много всякой мелочи. Дурное настроение Оноре сменилось безразличием ко всему. Они молча поужинали, посидели рядом на креслах.

- Знаешь... - неуверенно начала Александра.
Оноре промолчал.
- Я вижу, что тебе тяжело.
"Конечно, тяжело, я же слепой!" - хотел он ответить, но решил промолчать.
- И тяжелее всего тебе от того, что ты об этом молчишь. Ты ведь постоянно об этом думаешь, но не хочешь говорить. А если не говорить о мыслях, то они никуда не денутся?
- Мысли? - ответил Оноре, - Мысли могут куда-то деться. Со временем они все пропадают.
- А я думаю, они не пропадают. Мне кажется, они просто перестают тебя задевать, ты учишься думать так, что мысли, которые раньше тебя кололи, пролетают мимо и не задевают. Но они по-прежнему есть, просто ты их не замечаешь.
- Но если я их не замечаю, то есть ли они на самом деле? Они же есть только в моей голове, и если в моей голове их не видно даже мне, то есть ли они?
- Ах, Оноре, опять ты со своими софизмами! Если бы ты их и правда не замечал, то то было бы славно. Но ты же замечаешь все эти мысли, и просто учишься жить с той болью, что они тебе приносят. Но я хочу быть рядом с тобой и я хотела бы помочь тебе с этой болью справиться.
- Справиться? - Оноре начал злиться , - и как же? Ты поможешь мне рисовать? Я тебе скажу, куда вести кисточку, а ты проведёшь? Я тебе скажу, нарисуй собор - и ты нарисуешь? Я тебе скажу, куда я смотрю, а ты расскажешь, что я вижу? Не смеши меня!
Александра на минуту замолчала. Злость исчезла так же внезапно, как появилась.
- Прости, дорогая. Ты не виновата в том, что происходит, я просто...
- Оноре, а Оноре? - снова неуверенно заговорила. Немного помолчала и продолжила. - ты ведь хочешь рисовать?
- Конечно, я хочу рисовать, но...
- Знаешь... Когда мы собирались жениться... Ты помнишь? Ты обещал, что месяца не пройдёт, чтобы ты меня не нарисовал.
- Это правда, - ответил он тихо, - я это помню. Мне нравилось тебя рисовать. И я тебя и правда часто рисовал!
- Получается, за это время ты задолжал мне уже четыре рисунка?
- Получается что так, - ответил Оноре и совсем погрустнел. Прости, этот долг я тебе уже не отдам.
Александра поднялась со своего кресла.
- Я для тебя кое-что подготовила, - сказала она, прошла вглубь комнаты и вернулась с тяжёлым предметом. Когда она поставила его на пол, Оноре тут же понял, что это - тренога для мольберта.
- Ах, Александра, прошу, только без этого!
- Ой, ты слишком переживаешь, - сказала она, взяла его правую руку. Он немного сопротивлялся, но она дотянулась ею до мольберта. Там был натянут шершавый холст. Оноре коснулся его и тут же ощутил его запах. Он усмехнулся:
- Удивительно, я на ощупь могу угадать зернистость!
И тут же погрустнел и убрал руку.
Александра ничего не говоря подняла его на ноги. Тот, колеблясь, поднялся и пересел с её помощью на свой высокий рабочий стул. Оноре хотел сказать, что он не хочет этим заниматься, но не решался. В самом деле, ему очень хотелось снова рисовать, но как это сделать? И что он нарисует? Вслепую ничего нельзя...
Она встала рядом с ним, расстегнула пуговицы. С лёгким шуршанием платье спало на пол. Она расстегнула нижнее бельё и сбросила его на пол, распустила волосы. Взяла его руку и положила себе на живот.
Оноре ощутил пальцами её мягкую кожу. Провёл по животу, коснулся пальцами талии. Снова, как много лет назад, почувствовал себя неуютно из-за того что его пальцы такие грубые по сравнению с её кожей. Провёл пальцами до подмышек, дотронулся до плеча и коснулся тонкой ключицы. Провёл вниз к небольшой груди, погладив грудь ладонью коснулся кончиками пальцев набухших сосков - сначала правого, потом левого, искусанного при кормлении мальчика. Александра уже не держала его руку, он поднял ладонь и погладил её шею, уши, волосы, провёл ладонью по всему телу вниз до бёдер. Он так часто рисовал её тело, что в памяти тут же проявился точно и в мельчайших деталях её прорисованный образ. Александра взяла его правую руку и положила на основание мольберта, там были разложены кисти и краски. Он взял крупную кисть и попробовал пальцем щетину. Рядом стояли баночки с гуашью. "Давно я не рисовал гуашью" - подумал Оноре и макнул в ближайшую.
Он касался линий тела Александры и согласно им проводил линии на холсте, время от времени набирая краски. В какой-то момент он дотронулся до её лица и понял, что она стоит с закрытыми глазами.
- Ты не смотришь? - удивился он.
- Покажешь мне потом что получится, - прошептала она.

Спустя полчаса Оноре закончил. Он вспотел, а шея непривычно болела. Он не мог понять отчего, ведь ему не надо было смотреть то на картину, то на модель. Ещё сильнее болели плечи. Они с Александрой опустились в кресло и отдышались.
- Я уже давно так не уставал! - с облегчением сказал он,
- И правда, это было тяжело, - отвечала она. - но у тебя получилось!
Оноре не решался спросить, как вышло, но ему и не пришлось спрашивать.
- Ах, Оноре, это что-то невероятное!
- Правда? - спросил он, - На что это похоже?
- И на меня и одновременно... На что-то неземное. От этого исходит такое настроение, как будто дух свободы вырвался на волю!
- Какого оно хотя бы цвета? - задал он, наконец, тот вопрос, который мучил его последние полчаса.
- Хммм... Мне кажется, она зелёная.
- Зелёная? - Оноре задумался, а потом со смехом добавил: - тогда пусть она называется "Наяда".





Выставку открывал цикл из шести Наяд. Александра каждый день уходила утром встречать гостей, Оноре оставался дома несмотря на все уговоры. К вечеру когда его жена возвращалась, а сиделка приходила с мальчиком, они сидели в зале и слушали рассказы о выставке. Оноре с удовольствием слушал, как десятки людей ходят по залам. О выставке узнал даже местный епископ. Он четверть часа простоял перед "Наядами", а уезжая сказал Александре: "Так в слепоте явно проявляет себя Божья милость". Она передала мужу слова про "Божью милость", убрав, конечно, слепоту.
К окончанию первой недели на выставке оказался необычный гость. Он прошёлся по галерее туда-сюда, не особо всматриваясь в картины. Посмотрел на ценники, покачал головой, а после направился прямиком к хозяйке выставки.
- Здравствуйте, моя фамилия Грассман, меня очень впечатлили эти картины. Могу я поговорить с вашим мужем?
- Конечно, а чем вам мог бы помочь мой муж?
- Я работаю над новой методикой избавления от слепоты.

Оноре согласился на операцию даже не выслушав условий. Александра, в общем, тоже была не против попробовать, но рассказать условия всё же попросила. Доктор начал объяснять свою теорию, которая заключалась в том, что в организме все жидкости должны быть в балансе, и если баланс нарушается, то возникают проблемы.
- Например, кровь тёмная, и если в мозгу слишком много крови, то и человеку становится темно. Мы просверлим крохотное отверстие в голове и тонкой стеклянной трубочкой уберём излишки крови, после чего мозгу станет легче, а значит и светлей.
- Я согласен, - снова повторил Оноре.
Александра из объяснений ничего не поняла, но решив что хуже не станет, согласилась тоже. Тем же вечером врач прислал своих помощников, которые перенесли Оноре в повозку и увезли из города. Александра осталась одна: сидеть с мальчиком, следить за выставкой и ухаживать за домом.

Спустя шесть дней, в последний день работы выставки, когда каждую из висевших картин уже был найден покупатель, и в кармане у Александры уже был список, куда какая отправится - в аббатство ли, в дом старого друга или в кабинет заместителя мэра города - в нескольких домах от здания выставки, там где улица поворачивает за угол, показалась большая толпа репортёров. Толпа вилась и гудела, медленно перемещаясь вдоль улицы. В центре её медленно и степенно вышагивал Оноре Демье собственной персоной, с тяжёлой тростью, в очках коричневого стекла и широкополой шляпе. За ним шёл доктор с двумя помощниками, он что-то говорил одним, покрикивал на других.
Не сходя со своего места, Александра следила за их перемещением. Толпа подошла к ступенькам выставочного зала и расступилась, Оноре подошёл в ступенькам, немного отдышавшись поднялся на первую, затем вторую, преодолев все семь повернулся в репортёрам и те защёлкали камерами. Он открыл широкие двери, шагнул в зал и оказался лицом к лицу с "Наядами".
Репортёры щёлкали и шуршали без остановки, доктор вещал что-то со значительным выражением лица, а Оноре неподвижно стоял и смотрел на свои картины. Это были шесть силуэтов разных цветов, цвета травы и закатного солнца, голубого неба и рыжего огня. Силуэты были похожи один на другой, но отличались характерами. Один пытался выпрыгнуть из холста, другой игриво танцевал, третий печально свернулся, и все они создавали впечателние чего-то живого и дышащего, хотя и напоминающего человеческую фигуру, и в то же время бесконечно от неё далёкую.
Репортёры разошлись по залам, сделали ещё несколько зарисовок и записей, после чего разошлись. Грассман увёл их куда-то далеко, так что их голоса уже затихли, а Оноре стоял и стоял. Александра подошла к нему и взяла за руку.
- Я именно так их себе и представлял, - единственное что он смог произнести.
- Я так рада, что ты вернулся, - ответила она и прижалась к нему.

Три месяца спустя Оноре снова работал в своём кабинете.
Врач запросил за лечение полторы тысячи франков, и хотя продав пару картин эту сумму удалось выплатить, денег всё равно было маловато, так что работать приходилось так же много, как раньше.
Оноре мучился уже несколько недель. Внутри него до сих пор жило впечатление от увиденных им картин, и больше всего на свете ему хотелось бы сейчас снова создать что-то столь же впечатляющее. Ну или если не столь же - то хотя бы передать впечатление от того, что он видел перед собой.
Перед ним был закат. Краснеющее солнце медленно опускалось в мелкие барашки туч, в небе носились сизые вечерние птицы, гоняющиеся за мошкарой. Мир собирался ко сну после трудного дня, отдыхал, расслаблялся, и именно это ощущение Оноре никак не мог перенести на бумагу. Он подбирал то один оттенок, то другой, выстраивал композицию десятком различных способов, но ничего кроме краснеющего солнца не изображалось. В раздражении он хотел было швырнуть кисти на пол, но всё же передумал, аккуратно положил их на тряпочку у мольберта, сел в глубокое кресло и закрыл лицо руками.
Двери шумно открылись, в дом вошла Александра. Разулась, прошагала через кабинет на кухню, положила свёрток с продуктами, вернулась в прихожую, сняла плащ. Вернулась в кабинет, взглянула на мучения мужа и прошла дальше в коридор, где сняла верхнее платье и под тяжёлым взглядом Оноре отправилась в спальню переодеваться.
- Как ты можешь ходить по дому в таком виде? - наконец, спросил он, до сих пор раздражённый неудачным рисунком
- Ах, Оноре, было бы о чём переживать. - ответила она из спальни, шурша одеждой. - Меня видел раздетой, наверное, весь город, даже в мэрии висит мой портрет.
Недовольно поворчав, Оноре поднялся и снова встал за мольберт. В ту же минуту солнце бросило последний алый луч и скрылось за густым облаком. Оноре вздохнул, собрал кисти, аккуратно промыл их и отправился на кухню.
У них было несколько минут пока сиделка не вернётся с их сыном, и они проводили его за кухонным столом, перекусывая вином и бутербродами с сыром.
- Я не знаю, честно говоря, что мне делать, - жаловался Оноре. - Я пытаюсь передать ощущение, которое я вижу, но получается что-то совершенно бездушное.
Александра слушала и кивала.
- Что-то совершенно плоское и не яркое, - проодлжал он, - вещи вроде те же, краски вроде те же. Цвета подходят друг к другу, но чего-то не хватает.
- Может быть, не хватает твоего настроения?
- Да какое там настроение... То настроение было уникальным, единственным и неповторимым. Его уже не вернуть, сколько ни сиди с закрытыми глазами.
- Но ты-то остался. Если ты делал это раньше, значит и сейчас способен. Ты просто попал в те условия, в которых почувствовал какую-то новую часть себя.
- Так условия изменились, а значит и я изменился.
- Нет, конечно нет. Люди не меняются, а значит и ты не изменился. Внутри тебя всё ещё сидит что-то, заставляющее тебя искать что-то хорошее, а значит скоро ты это найдёшь.
- Не знаю, не знаю, - грустно сказал он. - Мне кажется, то, что я сделал когда-то, уже не повторить.
За дверью раздались шаги и детский плач. Александра поднялась, подошла к мужу, обхватила его голову руками и прижала к себе.
- Ах, Оноре, не переживай. Всё будет хорошо.
"Ничего уже не будет хорошо" - хотел ответить Оноре, но промолчал.


{jcomments off}{jcomments on}